В поезде

Мы решали, как поехать. Ей хотелось поездом, я настаивал на автобусе. Она спросила совета у бабули, которая все время попадалась нам на глаза. Поездом вы ничего не выиграете, сказала бабуля добродушно. Поезд останавливается у каждого столба. Вы сядете раньше, а выйдете все одно позже, заполночь. Дорогу посветлу найти просто, а будет темень – коли глаза. Через училище, через рощу. А там уж рукой подать. На автобусе быстрее, хотя и придется до него время скоротать. Но ведь и идти ближе. Это мои аргументы. На поезде романтичнее, это ее. Сели в поезд. Вагон был почти пуст, но с каждой остановкой потихонечку наполнялся людьми, которые в поездах именуются «пассажиры». Пассажиры вели себя по-разному. Кто сидел тихо, уставившись в окно. Другие в книгу. Кто затеивал неспешный разговор, доверяя попутчику душевные переживания. Кто-то достал из-под пиджачка початую бутылку, тут же звякнули стаканы, втихушку разлили, чокнулись и залпом выпили. Глаз блестнул слезой, и разговор потянулся душевнее, как между влюбленными. Она прижалась ко мне, довольная, что добилась своего. Пусть, это все мелочи, думал я. На вокзале там, может, такси поймаем – перспектива шарахаться в ночи по темному городу меня удручала. Колеса постукивали, вагон пошатывало, и веки сами по себе стали наливаться свинцом. Проснулся я оттого, что кто-то громко развернул гармошку и заиграл плясовую – спросонья это как удар по голове. Я поморщился, взглянул на нее, а она вся светится, того и гляди отправится в пляс. И она пошла. Встала, сдернула с шеи цветастый платок, застучала каблучками. Вагон притих, наблюдая, только выпившие мужички добродушно улыбались: «А давай, Маня, спляши по-нашински!» Она словно потеряла стыд, всю свою девичью застенчивость – так и выбивала каблучками, глаза полуприкрыты, румянец во всю щеку – и подбоченится, и выкинет руку с платком вперед, и вдруг на весь вагон: «Оооооой!» Как деревенская баба, которой выпал миг забыться от своей дневной работы, от поддающего мужа, от семерых по лавкам - и отдаться всем своим существом, пуститься в пляс. Я смотрел на нее во все глаза – такой я ее никогда не видел. Такой свободной, такой крылатой. Она всегда немного пряталась за мое плечо, смущалась даже когда незнакомец спрашивал у нее, который час или как пройти на такую-то улицу. Кто вселился сейчас в эту тихую девушку, не очень уверенную в собственной прелести, не умеющую ей пользоваться так, как пользовались сверстницы – словно косметикой, тут подмазнув немного, там припудрив, словно сочиняли себе биографию, примеряя макияж как маску. Ни макияжа, ни маски у нее никогда я не видел – она была вся как на ладони, светлая, как ребенок, вся заливающаяся краской, лишь только на нее обращались взоры. Ничего этого не было сейчас и в помине – румянец на щеках не от волнения, от какого-то невиданного доселе мной восторга от жизни, от стука колес, от растягивающейся в такт и не в такт поезду гармошки. Тут ход поезда стал замедляться, подъезжаем к станции, гармонист умело свел плясовую к лирической медленной свирели. Она тоже замедлила стук сапожек, сведя широкие движения в крепкое, какое-то бесстыдное объятие, словно хотела, чтобы все видели, как она жаждет любви, не романтической, держась за руки в поезде – любви взрослой, плотской, какой между нами никогда не было, и желания которой я в ней раньше не видел. Гармонь притихла, поезд скрипнул тормозами, и вагон, прежде чем распахнуть двери новым пассажирам, взорвался апплодисментами, кто-то даже присвиснул. «Ну Маня, ну даешь!» – мужики с нескрываемым восторгом били в ладоши. А она плюхнулась рядом со мной на жесткую скамейку, совсем неизящно, словно и не она вот только что отплясывала в проходе под гармонь, и закрыла лицо руками. Я молчал. А что бы я мог сказать ей? Что я ничего, совсем ничего о ней не понимаю? Что она красива и бесстыдна? Что теперь уже я не представлял себе жизни без нее, не представлял себе ни одной ночи, проведенной без нее? Она отвернулась к окну и тихонько заплакала. Вот сейчас она была такой, какой я ее знал – застенчивой, почти незаметной в своей полудетской наивности среди ровесниц. Сейчас нужно было, наверное, ее приобнять, погладить по голове. Но образ отплясывающей зрелой, не оглядывающейся ни на кого женщины стоял перед глазами и не давал мне сделать это маленькое движение к ней. Поезд тронулся, снова мерно застучав колесами. Я протянул руку.

Девушка на крыше

Солнце отражалось на крыше слепящими зайчиками. Девушка в рабочем комбинезоне, матроске, цветастой косынке и темных очках бесстрашно ходила по крыше вверх и вниз. Без страховки, без поддержки, она ступала легко и уверенно, улыбаясь прохожим и заигрывающим с ней соседским пареньком – словно знала, что сорваться не может, и если даже произойдет что-то непредвиденное, она не покалечится – не упадет, а взлетит так же легко, как расхаживает сейчас по крыше.

Может, это просто солнце, но сидя на скамейке в даунтауне, посреди городского шума и толкотни обычных рабочих будней, мне не думалось ни о чем грустном. Столько грусти кто же может вынести – целая зима, целый год грусти. Может, это просто солнце, а может наконец-то пришла весна – пришла и властвует бесстрашно и безраздельно. Я закрываю глаза и чувствую, как губы растягиваются в улыбку. Сижу тут как какой блаженный. Вокруг снуют деловито прохожие, у каждого свой путь, кто в офис, а кто из офиса, а вот мамаша тянет за собой строптивого малыша: не хочу в садик, я сказал – не хочу! Прошла мимо бригада рабочих, гоготнули скользкой шутке. В банке открываются двери и заходит, поталкиваясь, небольшая очередь. Кто-то несет кота в переносной корзинке – а тот тянет басом котовью песню. Я и с закрытыми глазами вижу - передо мной широкий вид на залив, море сегодня синее, на небе ни облачка. Тяжеловесные судна выстроились в ряд – этот с грузом, а тот пассажирский – отдает долгий гудок, готов плыть в дальние края. Надо мной вертолет тарахтит пропеллером. Я вытягиваю ноги, подставляю лицо и все тело навстречу солнечным лучам. Чувствую, как они согревают уставшую за зиму кожу, уставшую за зиму душу. Оттаивает, подтекает что-то давно скопившееся ледяной глыбой внутри. На миг все городские шумы утихают, я не слышу ничего, не вижу ничего, ни о чем не думаю. Потом шум возвращается, я потягиваюсь. Сейчас открою глаза, а там девушка на крыше, а в мире стало немного больше любви.